I
В трамвае я села на боковой скамейке у самой двери, береж¬но держа большой букет из лиловых и красных хризантем. На даче пришлось опустошить всю клумбу перед террасой; эти яр¬кие, пушистые цветы, последний дар осени, я везла в Н-чий монастырь на могилу брата, убитого в самом начале этой ужас¬ной войны. Публики в трамвае было очень много, рядом со мной сидела старушка, а напротив совершенно седой, но такой стройный, с молодым взглядом, генерал. Вдруг что-то мелькнуло предо мной и маленькая фигурка в солдатской шинели упала мне на колени. Я одной рукой инстинктивно подняла букет вверх, а другой — схватила мальчика за руку. Он выпрямился, молодцевато щелкнул сапогами и приложил руку к козырьку.
— Простите, барышня! Я не помял цветочки?
Я с любопытством взглянула на него: маленький, на вид не более десяти лет, худенький, с удивительно милым бледным личиком. Солдатская шинель, фуражка и сапоги казались кукольными на этом малыше.
— Нет, цветочки мои целы. А ты хорош, вояка, от пустячного толчка валишься, — засмеялась я.
В ответ мне из-под длинных золотистых ресниц засияли синими звездами радостные детские глаза.
— Со всяким это может случиться, — солидно ответил малыш, стараясь говорить басом. — Не ожидал, потому и свалился. Откуда вы взяли эти цветочки? Я никогда не видал таких красивых.
— С дачи. На, хочешь? — я выбрала красную хризантему и протянула ему.
Он искоса взглянул на генерала, у которого под седыми усами дрожала добрая улыбка, и оглушительно выпалил:
— Солдату не полагается иметь украшений!
Я думала, что этот малыш был сиротой, воспитанником какого-нибудь полка здесь, в Москве, и что в солдатскую форму одет для забавы.
— Какой же ты солдат? Уж не был ли ты на войне? Он уловил насмешливые нотки в моем голосе.
— А вы не смейтесь, барышня! Я и на войне был, и в лазарете лежал.
— Неужто был ранен, паренек? — ахнула старушка, сидевшая рядом.
— А то как же, без этого нельзя: редко кто убережется, — гордо ответил малыш. — Меня-то кольнуло только в плечо, а дяденьку Ивана так насквозь штыком и проткнули... После атаки нашли его мертвым уже.
После небольшой паузы мальчик оживился.
— Хороший он был, добрый. Барышня, как он на гармонии играл! — его вспыхнувшие было слезинки сразу сгорели в радостном блеске глаз. — Когда эшелон наш шел, как на станции остановимся, так он начнет "Барыню" или "Камаринского". Солдаты разыграются, пляшут, поют, унтер до хрипоты докричится: пора в вагоны садиться, а они точно не слышат. Дяденька Игнат потом взял эту гармонию, только он все грустное играет.
— Так ты что, в атаку ходил? — не выдержал и генерал. Малыш козырнул.
— Так точно, ваше превосходительство! Три раза ходил со своей ротой, только я плохо как-то помню. Бегут, кричат "Ура!", я с ними, в голове точно туман — лица страшные, голоса хриплые. Отстал я от своей роты, сзади нагоняет другая. Прапор¬щик кричит: "Что ты под ногами вертишься, уходи!" Столкнулись с немцами, я тоже куда-то бросаюсь со всеми, кричу, вдруг чувствую, точно ожгло мне плечо. Потом навалился кто-то на меня... Должно быть, память потерял я. После наши меня отыскали, дяденька Игнат на руках снес на пункт. Перевязали меня и сюда отправили. Когда мы в окопах сидели, я воду дяденькам носил из речушки! Заберу чайник и ползком! Дяденьки ругают¬ся: "Да тебя, постреленок, убьют!" А мне что? Маленький — ужом проползу. Дяденька Игнат иной раз и за уши потрепит, да только так, любя.
— Как зовут тебя?
— Василий, — свирепым басом ответил герой. "Василек, — мелькнуло у меня в голове. — Синие глаза в золоте ресниц, точно васильки во ржи". Так он и остался Ва¬сильком на все время нашего недолгого грустного знакомства.
— Слушай, Вася, а родные у тебя есть? — спросила я.
— Нет, сирота я, — печально прозвенел уже не деланный бас, а нежный детский голосок. — Отца поездом задавило лет пять назад, а мама с год как умерла. Мы раньше хорошо жили, папа буфет держал на станции; а как умер он, пошло все хуже и хуже, мебель продали, в лачужке с мамой жили. Она от тяже¬лой жизни и умерла.
Наступило молчание.
— До войны у кого же ты жил, паренек? — опять вмешалась старушка.
— У маминой сестры. Бедная она, пять ребятишек один дру¬гого меньше. Дяденька — хороший плотник, пьет только очень: что заработает, все прогуляет. А дома дети плачут с голоду, ему что! Началась война, я и убежал.
— Поди, убивалась тетка?
— Что ж, женщина, ей можно поплакать, любит она меня. Теперь-то ей легче, все же лишнего рта нет, — задумчиво при¬бавил Вася.
Все это время он стоял около меня.
Потом, чувствуя ласку в моем голосе, малыш доверчиво при¬жался к моим коленям да так и остался.
— Тетка в деревне жила, у самой станции. Слыхал я, что поезда воинские проходят у нас, и пробрался вечером на стан¬цию. Ждал, ждал, смотрю — идет на мое счастье поезд такой. Остановился, высыпали солдаты на платформы, шумят, толка¬ются, сразу людно стало. Пробрался я между ними к вагону, заглянул — пусто, я — туда да за кучу вещей и спрятался. Не заметил меня никто. Слышу — голоса, громче, ближе, стали входить в вагоны, громыхнули цепи, застучали колеса, и поеха¬ли мы. Я все лежу, не дышу. Поговорили солдаты, а потом давай на ночь устраиваться, поздно уже было. Один как насту¬пит мне сапогом на руку, я ахнул, а он наклонился, шарит: "Братцы, что это, щенок или мальчонка, не разберу", — и выта¬щил меня. Испугался я сначала, а потом смотрю — ласковые, смеются.
— Чего ты увязался за нами, великан? — спрашивает тот, который мне на руку наступил, — это и был дяденька Игнат.
"На войну хочу", — говорю. Они как начали смеяться: "Ишь, ты, герой! Может, и до генерала дослужишься! Пойдешь вое¬вать, так все немцы так и побегут со страху!" Шутят, тормошат меня, а дяденька Игнат опять спрашивает: "Родные-то есть у тебя?" — "Нет, — говорю, — сирота я". Помолчали, потом по¬говорили о чем-то. "Ну, оставайся с нами, ладно, будем вместе немца бить. Приедем на место, доложим ротному". Дали мне кусок хлеба с салом, кто-то подсолнухов насыпал в карман, а дяденька Игнат свернул шинель и уложил меня: "Ну, спи, гене¬рал!" Сам хмурится, а голос добрый. Засыпаю и слышу, как говорит он: "Был у меня парнишка, такой вот, Гришутка, умер прошлым летом; вот этот пусть и будет вместо него. Похож".
Доложили ротному, он покричал сначала, да упросили; оде¬ли меня в форму, так вот и остался со своей ротой.
Трамвай шел по Плющихе.
— Ты куда едешь, Василек?
— Я на Арбат, в лазарет, а что? — растерянно ответил маль¬чик, неожиданно оторванный от своих воспоминаний.
— Да ведь проехал ты! Слезай тут на остановке, пройдешь назад два квартала, там как раз твой лазарет, — объяснила я ему.
Потом достала кошелек и положила на маленькую ладонь деньги.
— Возьми, Василек, себе что-нибудь купишь, а дяде Игнату свезешь — гостинец. Он на позициях теперь?
— Да, письмо мне недавно прислал, я еще лежал в лазарете тогда. Просит поправляться скорее — скучает. Да что, теперь я скоро уже поеду, здоров совсем.
— Ну, вот сейчас и сходи. Всего хорошего, Василек, дай Бог тебе силы и здоровья, маленький.
— Барышня,, а вы куда едете? Я сказала ему.
— Можно мне с вами? — и милые глаза-васильки с мольбой устремились на меня.
— Как же ты с лазаретом будешь? Дело у тебя там, кажется?
— Да там из нашей роты раненый, я к нему шел. Завтра его навещу. Барышня, милая, пойду я с вами, хоть немножечко.
— Ну, если так хочешь, пойдем!
Василек нес мои цветы и о чем-то оживленно болтал, не умол¬кая ни на минуту, — серьезные фразы, тон взрослого человека сменялись ребячьим лепетом, таким наивным и забавным, так мило звенел радостный голосок. Говорил малыш очень хорошо, гладко; манеры были сдержанные, мягкие, ни одного резкого выражения не сорвалось у него за все время разговора.
— Ты грамоту знаешь, Василек? Он поднял личико ко мне.
— Знаю, барышня! Меня мама учила, она приходскую шко¬лу окончила. Потом в деревне у тетки я в школу ходил, там учительница была, Мария Николаевна. Она со мной и в особинку занималась. Вечером прибегу к ней, она, если свободна, книж¬ки мне читала, интересные!
— Какие же книжки? Ты помнишь теперь?
— Там писали про то, как разные люди живут, птицы, зве¬ри, как цветы растут. Я всю помню, до крошечки!
Разгорелись щеки у Василька, я слушала его болтовню, и вдруг пришла мне в голову мысль, что, если взять его к себе?! Маме он должен понравиться, можно будет позаниматься с ним, подготовить в гимназию, ведь такой интересный и способный ребенок. Я совсем расфантазировалась, очень уж милое личико было у этого Василька!
Вот и дошли до ворот монастыря. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы мальчик шел на кладбище, какое-то смутное, тяжелое предчувствие сжало вдруг сердце.
— Ну, дай мне цветы, Василек, — протянула руку к букету.
— Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и гово¬рить не буду.
Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.
— Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!
— На войне, барышня, много видел кладбищ, — серьезно говорит он.
Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек поло¬жил красивую пышную лиловую хризантему.
— Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна поси¬дите.
Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печаль¬ной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла
неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показа¬лось, что ладонь моя лежит на лбу у брата... Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса:
Милая барышня, не надо, ей-Богу, не надо!
Мой солдатик стоял около меня с испуганным личиком.
— Что не надо, Василек? — не могла сразу сообразить я.
— Да плакать!
Я провела рукой по лицу, оно было мокро от слез.
— Не буду, Василек! Я знаю, что не надо, теперь у всех много горя.
Он стоял без шапки, солнце золотило круглую головку, в синих глазах сияли слезы. Я наклонилась и поцеловала ясный детский лоб. Нежность к этому ребенку все ярче и ярче разгора¬лась в душе.
— Идем, маленький!
— Хорошо здесь, тихо... Солнышко по-особенному светит. Как-нибудь я приду сюда, барышня, еще раз.
Обратно мы ехали вместе на площадке, я написала ему свой адрес на карточке и просила зайти ко мне перед отъездом.
— Непременно приду! Я вас как дяденьку Игната полюбил, барышня. А то, пожалуй, и больше.
— За что же, Василек?
— Ласковая! — шепотом протянул он, не выпуская моей руки.
— Ну, сходи вот здесь!
Он ловко козырнул, пробасил: "Счастливо оставаться!" — и спрыгнул с трамвая.
Дома я, конечно, рассказала о своем новом знакомстве, и все заинтересовались милым синеглазым малышом. Маме понра¬вился мой план взять Василька к нам, а Надя, моя подруга, уже распределила, как и чем мы будем с ним заниматься. Весь вечер только и было разговоров, что о Васильке. Я была не со¬всем уверена, что он согласится оставить своих "дяденек" до конца войны. На этой неделе мы переезжали в город; хлопоты с квартирой, мебелью и разные мелочи заполняли все время, и дни летели страшно быстро. Как-то я вернулась домой с прогул¬ки, и горничная, улыбаясь, доложила мне:
— Тут солдат вас спрашивал, барышня.
— Какой солдат? — Я подумала, какой-нибудь раненый из лазарета, где я работала. — Давно?
— С час назад, пожалуй. Не дождался вас и просил передать, что был Василек и что послезавтра он едет на позиции.
Так досадно, как раз в это время никого не было дома.
— Говорил, что еще зайдет?
— Да, завтра, барышня.
На другой день утром я у себя в комнате писала письмо, вдруг за спиной послышались легкие шаги.
— Кто это? — не обернулась я.
— Вася... Василек! — звенит милый голосок.
— А, ты! Ну, здравствуй!
Я протянула ему руку, он ухватился за нее обеими руками и сияет своими чудесными глазами.
— Садись, маленький, я сейчас допишу письмо, а потом мы поговорим с тобой. Ты руку мою отпусти пока!
Повела я его в гостиную, он поздоровался с мамой и Надей, сначала был смущен, но потом обошелся. С увлечением расска¬зывал о войне, о дяденьках своей роты, о разведках.
Пробыл он у нас часа три — я все время наблюдала за ним. В нем была какая-то врожденная деликатность и чуткость. Я обе¬щала приехать на вокзал, чем несказанно обрадовала его.
— Правда приедете, барышня? — так и вскинулся он.
— Конечно, приеду, Василек!
Он прижался щекой к моей руке.
— Мне нравится, как вы меня называете... Василек, — за¬думчиво повторил он. — Меня, как мама умерла, никто ласко¬вым словом не называл. Тетка — она добрая, и знаю, что любит меня, да нужда ее замучила, все кричит она, сердится. Дядень¬ки — те любят, называют то чертенком, то пострелом. Василь¬ком только вы и назвали.
Я решила, что теперь самое время посвятить его в наши планы.
— Слушай, малыш, оставайся у нас!
— Правда? — загорелись синие глаза.
— Да! Будешь жить у нас как свой, как маленький брат, учиться будешь. Сколько книг у меня чудесных, у Марии Ни¬колаевны — ты не видал таких, — я взяла его за подбородок. — Ну?
Какая-то тень легла на милое личико.
— Барышня, а как же я брошу роту свою, дяденьку Игната? Сколько времени был с ними, сколько тяжелого вместе пере¬носили — и вдруг уйду я... Стыдно! Подумают еще, что испу¬гался. Вот после войны — можно? — пытливо уставился он на меня.
Мои предположения оправдались — чувство товарищества было очень сильно в маленьком сердечке.
— Ты хороший, мой Василек, не хочешь оставлять дяденек. Значит, после войны будешь с нами жить?
— Всегда с вами буду и как брат ваш маленький!
Мой герой совершенно неожиданно расплакался, уткнувшись лицом мне в колени.
— Что ты, Василек, милый, перестань!
Бедный малыш так стосковался по нежной, женской ласке, ведь он еще такой маленький, такой беспомощный. Его душа, как цветочек на солнце, расцветала от каждого приветливого слова, а моя нежность совсем покорила его. Мы расстались очень довольные друг другом. На вокзал мы привезли ему гостинцев и целый ящик папирос для "дяденек" его роты.
—Здесь, в коробке, бумага и карандаши. Ты пиши, Васи¬лек, как только будет свободное время, — внушала я ему.
— А сами часто будете писать? — трется детская мордочка о мой рукав.
— Конечно, и я, и все наши.
До второго звонка он не выпускал моей руки, наконец расцеловались мы с ним и заставили встать на площадку.
— Если что-нибудь тебе нужно будет, Василек, напиши, при¬шлем, — говорит ему мама.
— Эх, много ли солдату нужно, — сквозь слезы улыбается малыш, — пишите только. Барыня, — шепчет он, наклоняясь к маме с площадки, — возьмете меня, значит?
— — Возьмем, возьмем. Не упади ты, ради Бога!
Раздался третий звонок, Василек было рванулся вперед, по¬том замер, и, казалось, вся жизнь ушла в эти синие звездные глаза с крупными слезами на золотых ресницах. Я долго шла рядом с вагоном, Василек раза два собирался что-то сказать, но не мог и только смотрел, смотрел не отрываясь. Увидимся ли с тобой, мой маленький? Всю ночь я не спала. Точно уехал кто-то родной, и предчувствие какого-то горя тяжело легло на душу.
II
С дороги я получила письмо. Он писал, что скучает, ехать хорошо, и скоро уже будет на месте. Всю зиму приходили боль¬шие белые конверты с крупно и старательно выведенным адре¬сом, а в них длинные, ласковые письма, то по-детски забавные, то говорящие о том, от чего сжимается душа и взрослого чело¬века. Этот ребенок каждый миг чувствовал над собой холодное веянье крыльев смерти, худенькое тельце мерзло и стыло в око¬пах, змейкой скользило в снегу на разведках с Игнатом. За одну из таких разведок они оба получили медали на Георгиевской ленте, и малыш, видно, ног не чуял под собой от радости. С каким удовольствием я покупала маленькие фуфайки, перчат¬ки и посылала ему вместе с лакомствами.
Никогда не забывала и дяденьку Игната — половина посыл¬ки всегда предназначалась ему. В конце каждого письма Ва¬силька аккуратно стояла приписка: "Покорно благодарю, ба¬рышня, за гостинцы, счастливо Вам оставаться. Покорный слу¬га Игнат Мехов". Работа в лазарете, книги, мои переводы и масса знакомых оставляли очень мало времени, но каждый раз при мысли о Васильке странной болью сжималось сердце. Дело уже было в мае, мы переехали на дачу. Прислал он письмо, радост¬ное, бодрое. "Слыхал, что война окончится осенью, тогда и ос¬танусь с вами, милая барышня, — мелькали крупные буквы. — Вы все как родные мне, приласкали и обогрели, точно солныш¬ко. А у нас прапорщик, товарищ вашего покойного братца, про¬сили кланяться вам. Как вернусь, поедем на кладбище, вы по¬везете много цветов, тех, красных, мохнатеньких. Хорошо там, тихо". Бедная детская душа тосковала по миру и тишине в этом адском реве снарядов и грохоте пушек. "Скоро увидимся".
Мы скоро увиделись с Васильком, но как печально было это свидание! Из газет мы знали, что идут ожесточенные бои там, где стоял полк Василька; беспокоилась я страшно, а писем все нет и нет! Как-то после обеда сидели мы на террасе. Мама и Надя вышивали, я держала в руках газету, но не читала ее. Мысли были далеко... Где мой синеглазый малыш? Вошла гор¬ничная.
— Письмо вам, барышня.
Я схватила его. Синий конверт, почерк немного знакомый, кажется, Игнат. Я прикусила губу, не помню, как разорвала конверт. Почему пишет он? Вдруг Василек убит? Буквы слива¬ются, прыгают перед глазами:
"Многоуважаемая барышня, спешу сообщить Вам печальную весть..." Слезы застилают глаза, я ничего не вижу и бессильно опускаю письмо на стол.
— Что такое? — тревожно спрашивает мама. Надя испуганно смотрит на меня.
— Прочтите кто-нибудь, я не могу, — шепчу я.
Надя берет письмо и читает вздрагивающим голосом: "...во время ночной атаки мы потеряли Васю. Потом, когда подбира¬ли раненых, нашли его около занятого нами окопа, был он без памяти, отнесли его на перевязочный пункт. Сестрица сказала, что раны тяжелые, штыковые. Одна — под лопаткой, другая — в левом боку, глубокая. Как мы в роте жалеем парнишку, я и сказать Вам не могу, как со своим все нянчились. Просил я сестрицу, чтобы в Москву его отправили, дал адрес Ваш. Мо¬жет, и потеряла его сестрица, ведь работы у них день и ночь, пропасть. Отпишите мне, барышня, как привезут Васю..."
Я уже плакала, не стараясь сдерживаться.
— Бедный, маленький Василек! Мама положила мне руку на голову.
— Перестань, Люша, не время плакать. Его, может, и при¬везли уже, надо решить, кто куда из нас поедет, где искать его будем. Надя, письмо от какого числа? От 18-го? А сегодня 30-е. Может, и привезли нашего мальчика.На другой день мы все трое объездили распределительные пункты, лазареты, но безрезультатно. Я знала, что если Василь¬ка привезли сюда и если он в сознании, то постарается дать мне знать о себе. Жив ли он, Господи?
Я собиралась поехать еще в один госпиталь, как меня попро¬сили к телефону. Звонил знакомый доктор.
— Любовь Владимировна, а у нас ваш приятель лежит, при¬езжайте; второй день, как пришел в сознание, покою не дает. Не могли раньше сообщить — заняты все по горло...
— Какой приятель? — перебиваю я, вся дрожа от волнения.
— Большой, Васильком зовут!
Я бросила трубку и вихрем полетела в сад.
— Мамуся, Надя! Василек здесь, в лазарете на Б-ной улице.
— Слава Богу!
Когда я вошла в палату и с подушки мне улыбнулось блед¬ное, почти прозрачное личико, точно камень упал с души.
— Василек мой! — сдерживая слезы, я гладила прильнув¬шую ко мне золотую головку.
Глаза у него стали еще красивее, еще синее.
— Вот и дождался барышни своей, — улыбается сестра. — Измучил всех, говорит: "Она беспокоиться будет!"
— Беспокоилась и даже плакала, мой маленький!
Он молчал и, блаженно улыбаясь, прижимался ко мне. Гово¬рить много ему нельзя было.
— Ты молчи, Василек, потом все расскажешь, пока говорить буду я, а ты слушай! Вот полежишь еще немного, поправишься, мы тебя возьмем на дачу к нам. Там сад большой, цветов много, розы сейчас цветут. Выходим тебя, скоро опять молодцом бу¬дешь, ну а на войну больше не пущу тебя. Со мной останешься. Чего же ты смотришь так, маленький?
— Соскучился... Господи, как соскучился!
В лазарет мы приезжали всегда с цветами: около Василька постоянно стояли в вазочке розы, и он с восторгом прижимал их к лицу. Я никак не могла улучить момент, чтобы поговорить с доктором. Наконец как-то столкнулась с ним, когда входила в подъезд.
— Кому цветы несете?
— Моему Васильку.
— Вот что, Любовь Владимировна. Я все собираюсь спросить вас, откуда вы раздобыли этого мальчугана и почему вы так привязаны к нему?
— А что? — вздрогнула я.
— Да так, знаете... Плох ваш Василек. Похоже на то, что не выживет. Но это еще не наверно, — поспешил он добавить, видя, что я бледнею. — Очень слаб. Организм истощенный, раны тяжелые, ведь легкое повреждено. Потом, потеря крови большая. Может скоротечный процесс развиться. Впрочем, не надо отчаиваться, может, и поправится мальчик. Хороший уход, пита¬ние...
Я минут десять стояла в коридоре, не решаясь войти; надо было согнать с лица выражение боли, вытереть слезы. Ведь Василек всегда заботливо всматривался, спрашивал, почему я блед¬на, почему глаза грустные, и сам расстраивался ужасно. Ради него я должна быть спокойной!
Вся напускная серьезность, желание казаться взрослым исчезли теперь у Василька, он стал тем, кем и должен был быть — ребенком, беспомощным, ласковым. Он уже, не смущаясь, обнимал меня за шею, когда я наклонялась поцеловать синие глазки, перебирал мои пальцы, целуя их и играя кольцами. Он мечтал о переезде на дачу, как о каком-то огромном светлом счастье. Сегодня Василек особенно оживленно строил планы будущего. Когда ему казалось, что в своих фантазиях он залетал очень высоко, личико — все вопрос, поднималось ко мне.
— Правда?
— Правда, маленький!
Не знаю, для чего судьба подарила мне Василька, этот хруп¬кий, нежный цветочек? Зачем так неожиданно ярко вспыхнула в моей душе глубокая нежность к синеглазому ребенку? Что-то бесконечно родное и милое сияло в его взгляде, улыбке, звенело в тоненьком голоске. Кого же напоминал он мне? Ведь помимо желания приютить сиротку, помимо жалости к способному ре¬бенку, какая-то сила властно тянула меня к нему. Я смотрела на него, стараясь найти в его личике намек на другие, милые, черты, и вдруг ахнула. Да ведь он похож на покойного брата, когда тот был ребенком! Та же синева глаз, то же золото волос, и улыбка до странности схожа. Я не думала об этом до сих пор, но память сердца сильнее памяти рассудка. Скоро возьмем тебя на дачу, мой маленький! Пусть тебе осталось немного прожить, но я сделаю так, чтобы все дни ты засыпал и просыпался с радо¬стной улыбкой, чтобы и тени грусти не легло на твоем истаяв¬шем личике.
Наконец настал желанный день, я и Надя привезли закутан¬ного пледами Василька в коляске на дачу. Сторож осторожно взял его на руки и понес через сад:
— Ишь, как перышко легонький!
На террасе ждала нас мама, мы уложили малыша на раз¬движном кресле, укрыли, он утомленно опустил ресницы, я сбоку наклонилась на ним.
— Устал, маленький?
— Как цветы пахнут, — не сказал, а как-то вздохнул он. — Это всё розы?
— И розы, и гвоздики, я нарву их тебе сейчас.
Первое время Василек будто бы окреп, щеки порозовели, го¬лосок стал звонче. Целые дни лежал он в кресле на террасе или в цветнике на ярком солнце и с любопытством наблюдал, как мы возились на клумбах; радостным криком приветствовал рас¬пустившиеся за ночь цветы. Я посадила в маленькой клумбе васильки и, смеясь, говорила ему:
— Скоро твои глазки расцветут. И он гордился этим.
Мама и Надя читали ему вслух, он удивительно легко запо¬минал стихи и повторял их медленно, задумчиво, вслушиваясь в каждое слово. Я рассказывала ему легенды, сказки, отвечала на сотни вопросов, которыми он забрасывал меня.
— Откуда роса берется? Почему цветы пахнут? А звезды, из чего они?
— Замучил ты меня, Василек, два часа я говорю без передышки. Слушай, я поиграю тебе.
Музыку он любил больше всего, закрывал глаза и слушал, бледнея от волнения. Я сначала подбирала мелодии, понятные ему, сыграла как-то "Последний нынешний денечек".
—Это дяденька Игнат играет на гармонии.
Потом я стала играть все, что любила сама. Раз, уже вече¬ром, когда кресло его внесли в гостиную, я играла ноктюрны Шопена, в комнате было темно. Вдруг послышался какой-то заглушённый не то вздох, не то стон. Я замедлила игру. Вздох повторился... Господи, да это Василек!
Так и есть, опустил голову и тихонько всхлипывает.
— Что с тобой? — испугалась я. — Болит что-нибудь?
— Нет!
— Отчего же ты плачешь?
— Так, жалко...
— Кого жалко, глупенький? — допытывалась я, уже пони¬мая, что его болезненно чуткая, нежная душа не могла иначе отозваться на скорбную красоту музыки Шопена, как слезами и чувством неясной тоски.
— Не знаю, всех жалко: и вас, и дяденек, и себя, — пытался он объяснить свое настроение.
Мы переглянулись.
— Я не буду больше играть, не хочу, чтобы ты плакал.
— Да нет же, я по-хорошему плачу, не горько, а как от радо¬сти или от жалости плачут.
Он бывал счастлив, когда приходили письма от Игната, тот подробно описывал жизнь роты, бои, посылал бесконечное ко¬личество поклонов от дяденек, от Мишки, ротного козла, и же¬лал скорого выздоровления. Но меня удивляло, что война как-то совсем отошла от Василька, он очень редко рассказывал о зиме в окопах, об атаках, разведках.
— Тебя очень тянуло на войну, Василек? — спросила его как-то Надя, он задумался:
—Сначала хотелось, а потом... Видно, маленький я, душа еще слабая, не могу видеть, когда люди мучаются! Меня еще в деревне дети "девчонкой" звали за то, что всегда подбирал я котенка или щенка брошенного и домой нес. Учился бы я! — оживляется он вдруг, — все книги, какие есть на свете, прочел бы! А может, и сам бы написал когда-нибудь большую книгу. Сумею я, Люшенька? — как всегда за подтверждением своих планов обращается он ко мне.
— Сумеешь, Василек! — улыбаюсь я ему.Он охотно и много рассказывал о своей жизни в деревне, нас поражало, как остро он чувствовал красоту природы и прони¬кался ею.
— Убежишь в поле или в лес, ляжешь на спину, слушаешь, смотришь... Рожь вся золотая, как риза у батюшки в большой праздник. Дунет легкий ветерок и колосья точно закланяются ему. Березки шелестят и кажется, будто девушки в воскресенье на улице смеются; дуб тяжело шумит, на старосту важного по¬хож, а осинки — те, как ребятки пугливые, все дрожат да шепчутся: "Ой, боюсь, ой, страшно!"
Ходить наш Василек уже не мог, иногда я обнимала его и он пробовал сделать два-три шага, но сейчас же бессильно повисал на моих руках.
— Видно, долго еще мне не встать! — печально говорил он. Приезжал доктор, выслушивал его, задавал вопросы, мы сле¬дили за выражением его лица, но оно было непроницаемо.
Как-то мама спросила его в гостиной:
— Что, доктор, есть надежда? Ему как будто лучше немного! Он нахмурился.
— Это так, временно. Зато ухудшение пойдет быстрыми ша¬гами, сгорит в месяц. Я это говорил с самого начала!
Никто из нас не обронил ни слова в разговорах друг с другом о близкой смерти Василька, молчать было легче. Но еще неж¬нее, еще заботливее стали к нему все. Он тихо, радостно улы¬бался, когда кто-нибудь из нас наклонялся над ним:
— Я теперь совсем счастливый, мне так хорошо!
С каждым днем таяло его личико, на висках, на шее ярко голубели тоненькие жилки, весь он сделался таким хрупким, что, казалось, малейшее прикосновение причинит ему боль.
Уже отцвели розы, на клумбах надменно покачивали пуши¬стыми головками хризантемы: красные, лиловые и белые. Пос¬ле двух дней дождя выглянуло солнце, и мне показалось, что с верхушек деревьев струится желтый поток. Листья сияли брон¬зой и золотом, а клены пылали огнем в своих ярких осенних нарядах. Осень пришла, красивая, в пышных одеждах сказоч¬ной царицы. Под ноги ей деревья расстилали золотые ковры своей листвы. Они покорно ждали, когда суровое дыханье ветра обнажит их ветви, и трепетали в тихой дреме, в смутном пред¬чувствии смерти.
Смерть входила в наш дом, но пока еще стояла у порога. Я боялась отойти от Василька, ночью каждая из нас вставала взгля¬нуть, не плохо ли ему, не заснула ли сиделка. Когда раздавался его кашель, негромкий, но какой-то особенно глухой и жуткий, мне хотелось кричать от боли — уходит жизнь, и нет сил удер¬жать ее, спасти!
А какая страшная жажда жизни была у Василька! Он мечтал о зиме: "Тогда-то уж я поправлюсь! Начнем учиться. Ведь вы меня отдадите в гимназию? Потом поступлю в университет, а потом что?"
— Профессором будешь, студентам лекции читать станешь!
— Профессором! — блаженно улыбался малыш. — Слышите, тетя? — поворачивал он голову к маме.
Этот слабый голосок прямо надрывал душу!
Я никогда не забуду ясный сентябрьский день, теплый, тихий, точно полусонный. Казалось, что умирающее лето простило осени ее жестокость, и в святости примирения потонула скорбь.
Василек, как всегда, лежал в кресле на террасе. Я, нарвав целый сноп хризантем, сидела около, составляя букет.
— Люшенька, у вас на коленях такие же цветы, как те, что в прошлом году вы везли на кладбище! — тихо говорит Василек.
Я взглянула, правда! — красные и лиловые хризантемы.
— Как мне хотелось тогда хоть один цветочек!
— А помнишь, ты мне ответил, что солдату не полагается иметь украшений? Каким ты басом старался говорить!
— Какой я солдат...
Он так тихо говорит, что трудно разбирать слова. Я поставила цветы в воду и опустилась на колени у кресла своего любима. Неужели сегодня? Разве так делу конец? И мне становится холодно от этой мысли.
— Мне сейчас совсем хорошо! — шепчет Василек в ответ на мой тревожный взгляд. — Только слабость сильная, все спать хочется, — он опустил золотую голову мне на грудь. — Я еще тогда с первого раза знал, что без вас мне не прожить, точно мне сказал кто-то... Помните, не хотел отойти от вас? Так и пошел на кладбище, день тогда был тихий, как сейчас. Все, что было раньше: война, зима долгая, все было как во сне, а теперь мне кажется, что проснулся, — худая ручка обвивает мою шею, — проснулся, и со мной родная, сестричка милая, Люшенька, — гаснет ласковый голосок, но глаза с вопросом устремлены на меня.
— Да, братик миленький, все, что было раньше, это сон!
Я прикусила губу, сдерживая слезы, уже меркли синие звезды милых глазок, и странные тени ложились на прозрачное личико.
— Что это, солнышко садится, Люшенька?
— Нет, детка, сейчас полдень... Ты устал, усни, маленький! Широко открытые глаза останавливаются на моем лице.
— Сестричка... — это были последние слова Василька.
Я не встала с колен и не сняла с груди золотую головку, пока ручка, обнимавшая мою шею, не стала тяжелой и холодной как лед. Тогда я поцеловала ясный лоб и на колени моему мальчику положила красные и лиловые хризантемы.
Смерть перешагнула порог и вошла в наш дом... Спи, маленький, на том кладбище, которое ты так любил, рядом с могилой брата будет и твоя могилка.
"Когда вернусь с войны, барышня, поедем на кладбище, вы повезете много цветов... Тех, красных, мохнатеньких. Хорошо там... Тихо... Солнышко по-особенному светит!" Навсегда ты останешься там, Василек, и уже двум братьям повезу я послед¬ние цветы осени!
III
Сегодня утром горничная доложила, что меня спрашивает солдат: "С позиции прямо. Так и скажи барышне".
Я вошла в переднюю, стоит высокий плечистый солдат с забинтованной головой и рукой на перевязи.
— Что тебе, голубчик?
— Я Игнат, барышня, дяденька Игнат. Вчера приехал толь¬ко, видите, ранен. Отпросился из лазарета и сейчас же к вам. Писали вы мне, что Василек наш... — что-то сдавило ему горло, и он не мог говорить. По дороге в монастырь я рассказала ему о последних мину¬тах Василька. Он молча слушал, кусая губы. Но когда мы подо¬шли к маленькому холмику, покрытому серебряной снежной парчой, он перекрестился, прижался лбом к кресту и заплакал.
Бедный маленький Василек, хрупкий цветок, подаренный мне судьбой на жизненной дороге!