От Правления Совета Союза Казачьих войск из Петрограда пришло приглашение: “Командировать от дивизии одного офицера и казака для участия в торжественных похоронах донских казаков, погибших в Петрограде при подавлении большевистского восстания 3-го и 5-го июля сего года”. Полковые комитеты собрались в расположении 1-го Таманского полка. Старший в чине, председатель полкового комитета 1-го Таманского полка, подъесаул Демяник, не мудрствуя, сказал:
— Ты, Федор Иванович, холостой... вот ты и поезжай в Петроград и возложи венок от нашей дивизии.
Вася Демяник недавно женился на голубоглазой Марусе Мазан. Ее отец, старый таманец, и в Асхабаде заведовал конюшней, кажется, государственной, с чистокровными жеребцами текинской породы. Я Марусю знал. Довод молодожена был мне понятен.
С младшим урядником своей сотни Фоменко (станицы Новопокровской) на Выборгском вокзале в Петрограде беру извозчика, чтобы ехать в Совет Союза Казачьих войск. Фоменко ни за что не хочет сесть рядом со мною в фаэтоне, считая это совершенно недопустимым по воинской дисциплине. Мои уговоры ни к чему не привели.
— Тогда я Вам приказываю, Фоменко, сесть рядом со мною! — говорю ему.
— Слушаюсь, господин подъесаул! — смущенно произнес он, покрутил головою, улыбнулся и несмело сел на заднее сиденье небольшого фаэтона “в дуге с пристяжной”.
Таковых, как этот младший урядник (не учебнянин), было много тогда у нас в полку. Им революция была просто непонятна и неприятна.
Мы катим по Невскому проспекту. На нем очень много праздно гуляющей публики, и, как нам показалось, она была в каком-то восторженно-повышенном настроении. Но, к своему удивлению, мы увидели, как на всех углах стоят донские казаки в новенькой форме при красных лампасах на широких темно-синих шароварах, в своих войскового цвета фуражках, при шашках и... продают газеты.
Мы с Фоменко делимся своим негодованием на донских казаков, которые в своей якобы революционной распущенности дошли до последнего падения, торгуя газетами. Наш извозчик остановился у решетчатых железных ворот. Здесь был въезд во двор института, где помещался Совет Союза Казаков. Но у ворот стоит также бравый донской казак, в полной форме и при шашке и... продает газеты.
— Что ты братец, делаешь?.. Почему продаешь газеты? И не стыдно ли тебе? — спрашиваю его с грустью.
Стройный блондин с прямым красивым профилем, урядник Фоменко, в черкеске и при шашке стоит со мной рядом, готовый исполнить немедленно же всякое распоряжение своего командира сотни. А молодецкий донец “с усами” и с пышным чубом из-под цветной фуражки, взяв под козырек, докладывает мне:
— Господин подъесаул... Совет Союза Казачьих войск выпустил специальный номер газеты под заголовком “Вольность”, посвященный памяти наших донских казаков, погибших здесь при подавлении большевистского восстания 3-го и 5-го июля... и для распространения его выслал большой наряд казаков по городу, причем — весь доход пойдет на помощь семьям погибших казаков.
Выслушав этот бойкий рапорт — у меня свалилась гора с плеч и я радостно обнимаю молодецкого донского казака и закупаю у него всю кипу еще не распроданных газет для своего полка.
Мы в здании женского института. Там много казачьих делегатов. Нас направляют в отдел, где встречаем делегатов с родной Кубани, так сейчас далекой от нас. Они крепко жмут нам руки и буквально не знают, куда нас посадить от радости. Мы ведь от строевой кубанской дивизии и из далекой для них Финляндии!.. Член Войсковой Рады Петр Макаренко*, высокий стройный красивый брюнет с густыми усами в черном учительском мундире с петлицами по бортам и с золотыми пуговицами — он особенно внимателен к нам. Говорит он только по-черноморски. Подошел сотник-пластун в длинной черкеске, и Макаренко представляет его мне, отрекомендовав: “сын нашего Бардижа”*. После обмена мнениями — нас просят пожаловать завтра в Казанский собор, где уже стоят гробы с останками погибших казаков. Оставшись один, я читаю этот специальный казачий номер газеты. Весь номер посвящен событиям по подавлению “первого большевистского восстания в Петрограде” с подробностями — как погибли казаки. Там было помещено прекрасное стихотворение сотника Калмыкова — “Казачий чуб...”. Зачарованный стихотворением, задевшим все струны моей молодой казачьей души, я выучил его наизусть. Вот она, кровавой славою покрытая и казачьими костями усеянная — История Казачества в стихах:
Казачий чуб, казачий чуб — густой, всколоченный, кудрявый...
Куда под звон военных труб — ты не ходил за бранной славой?
Какие берега морей, какие горы, степи, дали —
Тебя — красу богатырей — еще ни разу не видали?
Была далекая пора, когда, влекомый буйным зовом,
Под многогрудное “Ура!” — ты гордо вился над Азовом!
Твоя широкая душа, не зная грани и предела,
За берегами Иртыша, за Ермаком ходила смело!
И твой протяжный звонкий “гик”, твой гордый голос исполина,
При хладном блеске острых пик — слыхали улицы Берлина!
И твой полет степной стези, и твой лампас алей калины,
Когда-то видели вблизи Балкан цветущие долины...
И не один, а много раз, во дни кровавые расплаты,
Тебя палил огнем Кавказ, студили холодом Карпаты!
В степях, в горах твои следы, где буйно ветры злобно веют,
И где, свидетели беды, казачьи кости не белеют?
И вот — за доблесть на посту, тебе “последняя награда”:
На окровавленном мосту, на хладных стогнах Петрограда...
Судьба три года берегла тебя в бою, в огне окопа,
Теперь убит из-за угла, рукой наемного холопа...
И у подножья Царских Врат, во имя мира и покоя —
Прости убийцам, милый брат, своею щедрою душою!
И унеси под звуки труб, под звон Архангеловой меди,
Свой гордый чуб, казачий чуб, к последней праведной Победе!
Похороны донских казаков
На второй день с урядником Фоменко мы едем в Казанский собор. На площади перед собором — в конном строю выстроены 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки. На правом их фланге, также в конном строю — стоит Казачья сотня Николаевского кавалерийского училища, имевшая форму одежды Донского войска, но шаровары без лампас.
Вид всей этой конницы около трех тысяч всадников — величественный. На пиках, ощетинившихся к небу, — черные траурные флюгера, которые, колыхаясь от легкого летнего ветерка, явственно выявляли всем казачье горе.
В самом соборе стояло девять гробов с телами убитых казаков. Среди них было и тело хорунжего Хохлачева, погибшего со своими казаками при исполнении воинского долга. Все гробы, каждый в отдельности, были покрыты черным траурным крепом.
После торжественной панихиды гробы вынесли на паперть собора какие-то люди в штатском. То, оказалось, были члены Временного правительства. В тишине послышалась воинская команда:
— Шашки вон! Пики в руку! Господ-да оф-фицеры!
Толпа народа, запрудившая всю площадь, молитвенно обнажила головы...
Гробы с останками погибших казаков установлены на лафеты орудий, и торжественная похоронная процессия, с многочисленным духовенством и делегатами, с горами венков из живых цветов — двинулась по Невскому проспекту, в направлении Николаевского вокзала. Этот день был днем-предвестником, как бы “первой ласточкой”, предупреждавшей о предстоящей гибели и национальной России, и Казачества.
Вечером того же дня мы — на Варшавском вокзале. Там были родственники погибших казаков. По своему облику, по одежде, они так непохожи на окружающих, что невольно останавливали на себе взгляд каждого. Это стариннейшие люди, сохранившиеся в своей доподлинности в лесисто-степных дебрях Северного Дона, Хопра ильМедведицы. Казачьи семьи стоят “гуртом” среди многолюдной столичной толпы. Все они печальны, вернее — все они чувствуют себя очень горестно, одинокими, чужими и словно людьми другого государства. На них смотрят с глубоким сочувствием и сожалением. Среди них маленький казачок лет 15 — сын одного убитого казака. Он в длинном отцовском темно-синем мундире, в донской, войскового цвета, красно-голубой фуражке и при длинной отцовской шашке-палаше до пола.
Кто-то громким голосом очень энергично привлекает внимание всех и внятно, убедительно говорит-кричит, указывая на подростка-казачонка, что “он сын погибшего отца... и приехал сюда со своего далекого Дона, чтобы в строю заменить его!” и выкрикивает дальше: “Он, этот казачок — уже надел мундир своего отца и его шашку!” И резким жестом, вновь показывая на мальчика-казачонка, который стоял печально невдалеке словно “кот в сапогах”, продолжал выкрикивать, уже диктуя толпе:
— И если казаки отдают России свою жизнь, то мы, штатские — должны отдать для гибнущего Отечества свои деньги! А пока что — давайте сбросимся этому молодому казаку на его новый мундир! Кто сколько может! — уже кричал он, диктуя всем окружающим.
— Ур-ра-а — казачеству! — громко и восторженно пронеслось по всему обширному залу Варшавского вокзала, и в воздухе замелькали шляпы, фуражки, котелки... Денежные знаки — рубли, трешки, пятерки, десятки и выше — щедро посыпались в шляпы каких-то добровольных и энергичных сборщиков для казачьих сирот.
За границей я нигде не встречал в казачьей печати описание этих дней первого большевистского восстания в Петрограде, при каких обстоятельствах погибли казаки и какого именно Донского полка. В своих воспоминаниях — коротко об этом указал Джордж Бькженен, дипломатический представитель правительства английского короля. Вот его краткая запись: “Положение Временного правительства в этот день было критическим, и если бы казаки и несколько верных полков не подоспели вовремя, чтобы его спасти, — ему пришлось бы капитулировать. Пока мы обедали, казаки атаковали кронштадтских матросов, собравшихся в прилегающем к посольству сквере, и заставили их (матросов) обратиться в бегство. После этого они (казаки) повернули обратно по Набережной улице, но немного дальше попали под перекрестный огонь. Мы увидели нескольких лошадей без всадников, мчавшихся полным галопом, и как на двух казаков, которые вели пленного красного, напали солдаты и убили их под нашими окнами”. (“Моя миссия в России”. Стр. 108.)
Вот короткие слова живого свидетеля, но довольно жуткие. Здесь важно то, что первые жертвы гражданской войны никогда не забываемы...
.